Эртель Александр Иванович

Его дед Людвиг происходил из берлинской бюргерской семьи, и, будучи юношей, попал в армию Наполеона перед самым началом русской военной кампании. Под Смоленском молодой солдат был взят в плен, и в качестве трофея увезен одним из русских офицеров в воронежскую деревню. Здесь Людвиг выучил русский язык, который помог ему понять жизнь простого русского народа, его быт, его душу. Даже когда у пленника через много лет появилась возможность вернуться на родину, солдат решил остаться в России. Он перешел в православие, женился на крепостной девушке, приписался в воронежские мещане, и затем всю последующую жизнь прожил управляющим в господских имениях Воронежской и Тамбовской губ. Эту же должность наследовал и его сын Иван Людвигович, тоже женившийся на крепостной крестьянке Авдотье Петровне. Именно в этой семье и появился на свет будущий писатель Александр Иванович Эртель (рис. 1).

Литератор из деревни

Он родился 7 (по новому стилю 19) июля 1855 года в селе Ксизово Задонского уезда Воронежской губернии. Свои детские годы мальчик провел в Александровке-Савельевке (ныне село Александровка на речке Плавица), где его отец был управляющим в имении помещиков Савельевых. В 1863 году, после отмены крепостного права, его отец увёз всю семью в Хавско-Покровскую волость в Воронежском уезде, где снял в аренду хутор на речке Грязнуше. Однако его сбережения скоро иссякли, и Иван Людвигович снова поступил на должность управляющего имением к помещику Кряжеву (Бобовский уезд), а в 1867 году он снова перебрался на Плавицу, где нашёл работу управляющего в имении Филипповой.

С 1873 года Александр Эртель занял должность конторщика в имении крупного землевладельца М.О. Охотникова (Усманский уезд Тамбовской губернии). В 1875 году он женился на М.И. Федотовой, дочери богатого купца и книгочея-библиофила И.В. Федотова, в доме которого собиралось культурное общество города Усмани, в том числе и писатели.

А.И. Эртель впоследствии записал в своих воспоминаниях, что знакомство с новым чудаком-купцом, который «посреди грязи и пошлости торгового люда» был одержим истинной страстью к этому «прогрессу» и к чтению; знакомство с его дочерью, которая взялась руководить развитием молодого «дикаря» и с которой вскоре завязался «книжный роман», кончившийся свадьбой; затем попытка завести свое хозяйство в арендованном на грошовое приданое жены именьице и крушении этой попытки, — «я, считавшийся дельным хозяином в чужом богатом имении, оказался никуда не годным в своем маленьком».

Благодаря знакомству с писателем П.В. Засодимским, как-то заехавшим в Усмань, началась писательская жизнь А.И. Эртеля в среде наиболее известных представителей тогдашней литературы, с таким увлечением «передовыми» идеями, что ему однажды пришлось даже посидеть в Петропавловской крепости (1884), а потом пожить в ссылке в Твери (Эртель был арестован за принадлежность к политическим кружкам).

Из воспоминаний П.В. Засодимского: «У Федотова однажды я встретил молодого человека, приехавшего с хутора за книгами. Этот юноша - блондин, высокого роста, худощавый, симпатичной наружности, с мягким ласкающим взглядом добрых, задумчивых глаз – был Александр Иванович Эртель… Это был человек богато одаренный умственными силами, умело и широко воспользовавшийся средствами к самообразованию, деятельный, энергичный, человек великодушный, всегда, при всякой возможности оказывающий помощь близким, делавший добро – но без шума, без рекламы, человек с душой нежной, чуткой, отзывчивой».

В 1878—1880 годах А.И. Эртель жил в Санкт-Петербурге, где заведовал народнической библиотекой П.В. Засодимского, находящейся на Невском проспекте, дом 80. Был связан с Народной Волей. В упомянутой библиотеке проводились встречи народовольцев, а также состоялась встреча руководителей партии с Н. К. Михайловским.

На литературное поприще Эртель выступил в 1878 году, обратив на себя внимание критики и публики очерком «Два помещика». В петербургской газете «Русское обозрение» (1878, № 3-4) был напечатан первый рассказ Эртеля «Переселенцы», и вслед за ним — очерк «Письма из Усманского уезда» (Слово, 1879, № 2).

Эртель в Самарской губернии

С подачи самарского исследователя и литературного критика Ю.Б. Орлицкого в этой главе говорится об особенно интересной для нас теме – «Эртель и Самара».

Александр Иванович 14 ноября 1881 года написал известному русскому критику и литературоведу А.Н. Пыпину: «Если ничто не помешает, с будущей весны я отправлюсь в Самарский уезд и проживу там до зимы»². А несколько месяцев спустя, летом 1882 года, он признался ему же: «Если не кумысом, так другим Самара сделала мне услугу. Она расширила мои горизонты. Я этим не хочу сказать, что мир знаний раздвинулся предо мною, но предо мною, несомненно, раздвинулся мир познаний… добра и зла»³. Далее он описывал свои наблюдения, сделанные на кумысолечебнице, и сетовал: «Ах, если бы дожить мне до того времени, когда я могу писать свой роман»⁴.

К счастью, писатель дожил до этого времени. И отголоски самарских впечатлений нашли свое место в его прозе, составившей семь томов посмертного собрания сочинений писателя. Так, в него вошла повесть «Две пары», действие которой происходит в хорошо знакомых нам местах. Трудно удержаться и не процитировать отрывок из этой повести: «Над степью, что привела к лесу, стлалась полупрозрачная дымка поднявшейся росы, и сквозь эту дымку странно обозначились цветы и высокие травы: все как будто в глазах росло и тянулось к солнцу, туман казался дыханием просыпающейся земли, в неподвижных очертаниях растений чудилось что-то живое, что-то свободное от неподвижности, воздух был трепетен и напоен жизнью… И роса, совлекаясь с травы, с полей, с леса и воды, уходила в светлое и свежее пространство и растворялась в лучах медлительно поднимавшегося солнца. И точно зная, что пришел час еще более оживить трепет пробуждения, из травы быстро выскочил жаворонок, шевельнул отсыревшими перьями и взвился к небу, и все стало радостно и переполнилось несказанным трепетом жизни.

…Все кругом было просторно, пустынно и широко, и на этом просторе вольно расстилалась холмистая степь, отливала синеватым цветом густая и ровная пшеница, серела выколосившаяся рожь.

«Эх, земля-то, воля какая! - подумал Федор. - Самара, так Самара она и есть!.. Вот нашим бы нижегородским бы, сюда, отдохнули бы»⁵.

Волжские впечатления отразились и в письмах А.И. Эртеля, представляющих самостоятельный интерес для современною читателя - настолько ярко и выпукло отразилась в них литературная и общественная жизнь конца позапрошлого - начала прошлого века, поиски и мечтания русской интеллигенции, ищущей путь к народу, к правде. В них есть и живописное описание Волги, и наблюдения над народной жизнью, и раздумья о собственном жизни и литературной работе.

Например, 22 августа 1883 года он пишет своей будущей жене М.В. Огарковой из Самары: «Эта Волга производит на меня грустное впечатление. Но теперь я не скажу тебе, что она сделала со мной, эта Волга. Видишь ли, в чем дело: они, т.е. Волга, и музыка, и все в тот вечер - душу они мне перевернули. Всю мизерность свою, мелочность свою, ничтожество я понял.

Что мне делать с собой?.. Куда я гожусь - испорченный, изломанный этой всей жизнью своей в течение которой я только и делал, что был самодоволен и воображал, что я делаю дело. И где это «дело»?

Вот в этих мыслях вся моя жизнь в Хилкове проходит»⁶.

Уже после смерти писателя, в 1910 году, журнал «Этнографическое обозрение» опубликовал очерк А.И. Эртеля «Самарская деревня», написанный под впечатлением поездки на кумыс в 1882 году; с фрагментами из этого очерка мы и хотим вас сегодня познакомить, а пока - несколько слов еще об одной, к сожалению, тоже мало известной стороне деятельности писателя - его работе по собиранию и исследованию русского фольклора.

На первый взгляд может показаться, что Эртель более всего был обеспокоен судьбой «идеи поэтической красоты» в современной ему жизни самарской деревни. Тут нельзя не вспомнить повесть писателя «Волхонская барышня» и ее героя Илью Петровича, записывающего в большую памятную книжку песни ямщика Мокея - он тоже восклицает по поводу новой «городской» песни: «Фу-ты, гадость какая!» и удивляется: «Причем тут горючие слезы». - «Ведь речь о коне идет?» и «С какого дьявола взялись тут по-сапожки…»⁷. Опубликованная в N 34 «Этнографического обозрения» за 1910 год «фотография» (так сам автор определил жанр своего произведения) «Самарская деревня» перекликается с речью Ильи Петровича даже текстуально - в ней Эртель уже от собственного лица иронизирует над «трактирными» мотивами современных самарских песен, заявляя: «Сыну же Степана Тимофеевича, как он ни бейся, ходить в резиновых калошах». «В пользу того мнения, - пишет далее А.И. Эртель, - что идея поэтической красоты в народе начинает извращаться, может служить то обстоятельство, что хранителями старых песен и сказок в деревне являются по преимуществу старые люди. Молодежь, если и поет эти песни, то в силу обычая, как, например, свадебные, и вообще обрядовые, или - как это ни странно - ради потехи, ради исключительного какого-нибудь случая. То же и со сказками. Если хотите, их слушают, но не пересказывают. Они уступают место другим, издания Леухина и Манухина; старые же сказки медленно и неслышно вымирают вместе с какой-нибудь бабушкой, позабывшей счет своим летам, но, несомненно, помнящей «француза»⁸. Далее он приводит в статье тексты двух сказок - «Песчаный остров» и «Царь Солома», а также около тридцати песен, записанных им в селе Хилково (рис. 2-6).

Но тревожит писателя и другое: «Над Хилковым десятки лет протекли, а хилковцы во всех областях познания сказками забавляются». И далее: «Я не буду спорить - может быть, все это и очень поэтично, но ввиду того, что за ближним сыртом пронзительно воет локомобиль купеческой паровой молотилки и паровой плуг с глухим стенанием разрывает жирную новину, а на сельские вечеринки начинают ходить молодцы в «пинжаках» и провозвещать восприимчивой деревенщине самые что ни на есть «городские» идеалы - я бы пожелал меньше поэтичности… обитателю захолустного Хилкова, но больших знаний, и больших шансов не быть превращенными в илота…»⁹.

Таким образом, писатель-демократ А.И. Эртель не только сетует на утрату народных традиций, но и обращает внимание своих читателей на еще более опасную тенденцию - наступление на современную деревню капитализма с его «городской» эстетикой и порабощающими человека законами. Так рассказ о песнях и сказках, обычаях и обрядах самарской деревни перерастает в очерке Эртеля в разговор о судьбах крестьянства вообще.

Писатель, если судить по его письмам к Пыпину, опубликованным в воронежском однотомнике, собирался продолжить работу над ними. Так, уже в сентябре 1882 года он пишет: «По части этнографии вряд ли… Впрочем, пришлю Вам кой-что касающееся Самарской губернии»¹⁰. Спустя месяц он посылает Пыпину очерк «Самарская деревня», однако тогда в «Вестнике Европы» он так и не был опубликован - по мнению редактора журнала М.Стасюлевича, включенные в очерк песни были «лишены всякого смысла и художественности»¹¹.

В январе 1886 года Эртель делится с Пыпиным замыслом сборника русских народных песен, указывая общее число записанных в Самарской губернии - около пятидесяти. А в мае того же года сообщает: «На днях я ожидаю ответа от министра, которого просил об отпуске на 3 месяца в Самарскую губернию. Если ответ будет удовлетворительным, постараюсь пополнить имеющиеся у меня самарские песни»¹².

Этого замысла писатель так и не сумел осуществить. Нс удалось пока обнаружить и тех пятидесяти песен, о которых он писал Пыпину, - в нашем распоряжении имеется только очерк

«Самарская деревня», свадебной песней из которого мне и хотелось бы закончить свое предисловие к публикации этого очерка.

Отлила Волга-матушка

От крутых берегов.

Отжила, отнежилась,

Свет Аннушка у батюшки своего.

Пошла с высока терема,

Пошла она, горько заплакала;

Унимает ее батюшка,

Уговаривает родна матушка:

Воротися, мое дитятко,

Воротися, мое милое:

Позабыла свои златы ключи,

Златы ключи во спаленке,

На угольном на столике,

На серебряной тарелочке,

На розовой на ленточке…

Отвечает им свет Аннушка:

Не одни ключи забыла а - Позабыла волю батюшкину,

Волю батюшкину, негу матушкину.

Хилково и его обитатели

Это село находится в Самарском уезде и от ближней железнодорожной станции отстоит в 25 верстах. Лежит оно, как и все самарские поселки, в глубокой лощине, образуемой сыртами, и становится видно лишь тогда, когда вы по крутой дороге начинаете спускаться в эту лощину. Тогда вам бросается в глаза небольшая деревянная церковь с оградой, раскрашенной яркими цветами, широкая и пустынная улица, кабак в новом двухэтажном домике и длинные ряды невзрачных изб, сплошь покрытых соломою. Около села блестит и воняет небольшая речонка…

По правде сказать, невеселое впечатление получается при виде самарской деревни вообще, и Хилкова в особенности. Благодаря совершенному отсутствию деревьев, поселение представляется каким-то жалким и скучным становищем… и особенно, когда летний зной нестерпимо палит избушки этого поселения и распространяет на все тоскливые тоны. Раскрытые дворы; неуклюжие жерди загородок; кучи темного навоза, неподвижными пирамидами возвышающиеся около гумен, все это, не прикрытое свежею зеленью дерев, кажется особенно печальным и настоятельно рекомендует вам деревенскую хилость и беспомощность. А между тем только поселок и торчит без деревьев. Часто тут же рядом, где-нибудь на склоне сырта, весело зеленеет дубовый лесок или свежие липы будят тишину непрерывным лепетом… Так и около Хилкова. Оно лежит в глубокой долине, скучное, пыльное, обнаженное, насквозь открытое безжалостному солнцу, а рядом с ним зеленеет сад бывшей барской усадьбы, и на сыртах сам и сям виднеются леса.

- Отчего вы не садите деревьев около изб? - спросил я однажды.

- Посади-ка, у нас проходу не дадут, ежели посадишь!

- Как не дадут прохода! - удивился я.

- А так: засмеют. Поди-ко, выищись первый-го: от смеху нс оберешься, да и ребята повыдергают.

Хилковские мужики были барские. Надел у них небольшой, если поделить на наличные души, не более одной десятины придется. Живут они бедно. Скот, со времени голода в 75-м году, плохой и его мало. Но вместе с этим работают они по преимуществу на себя. Работают на своих наделах, наконец, на той земле, которую снимают у соседних землевладельцев. Постороннюю же работу берут нехотя, даже не смущаются высокими ценами. Так, например, нынешнее лето жнитво доходил до 15 рублей за десятину, а между тем хилковские не нанимались на это жнитво и исполняли его сплошь татары из соседней Казанской губернии.

Если же и случается, что хилковские приходят искать работы, то ищут такую, которая по выгодности своей была бы необычайна. Так и видно при этом, что заработок не является в их глазах обыкновенным подспорьем бюджета, а какой-то странном и шальной лотереей. Они запрашивают совершенно неподходящие цены, как будто испытывая, насколько глуп наниматель, и, вследствие этого, большею частью остаются без работы. Так, например, не редкость, что если хилковские будут просить за работу рубль, то посторонние возьмут за нее 10 копеек. При мне они просили за доставку зерна с поля в амбар (три версты) 5 копеек с пуда, между тем как до Самары (60 верст) возят 12-18 копеек. Другой раз очистить яму от щебня им казалось невозможным дешевле 150 рублей, очистилась же эта яма за 10 рублей. И когда становилось ясно, что цены они запрашивали совсем несообразные, тогда между ними начиналась перебранка, и ядовитые замечания сыпались друг на друга неоскудевающим дождем.

Благодаря такому отношению к ценам, хилковским мужикам редко перепадает работа. Разве уж возьмут деньги зимою или обяжутся отработать за какие-нибудь корма. И тогда их можно увидать или на покосе или в извозе. И надо отдать им справедливость: работают они очень скверно, а нет рабочих требовательнее их. Не раз я дивился тому разнообразию обвинений, которое они предъявляли, при малейшем поводе, нанимателям своим, и той живописной форме, в которой эти обвинения облекались. Разумеется, я не оправдываю нанимателей, я только настаиваю, что хилковскому мужику несомненно присуща тенденция несоразмерно возвышать вины нанимателей и возводить простые свои неудобства на степень тяжких и разорительных лишений, лишь бы, неудобства эти явились по вине нанимателей. Помню, как однажды хилковские повестили возить пшеницу (нанимались они еще зимою и по ценам, которые соответствовали ценам летним), и когда они длинным обозом приехали в усадьбу, кто-то сказал, что пшеницу сегодня насыпать нельзя, и им придется воротиться домой (1/2 версты от усадьбы), - надо было видеть дружный и горячий их натиск на распорядителей. Такой страстности протеста и такой смелой и бесцеремонной ругани против нанимателей мне никогда не доводилось слышать. И это - по совершенно призрачному поводу, ибо сообщение оказалось ложным.

Впрочем, требовательность и вместе явное нерадение на чужой работе - общее свойство самарского мужика. Я знаю одного «ястреба», который был прежде приказчиком в другой местности и затем переселился в Самарский уезд. Он без негодования не мог говорить о самарском рабочем, и, со своей точки зрения, был совершенно прав. В этом случае как нельзя более ощущается разница между крестьянином Тамбовской губернии и самарским. На горбе первого даже рациональное хозяйство может до известной степени утвердиться, и, во всяком случае, исполняя постороннюю работу, он исполняет ее «не токмо за страх, но и за совесть». Разве в последние годы замечается некоторое превращение его понятий… Что же касается до самарского мужика, то он каким-то чутьем определяет настоящую роль «нанимателей», и относится к этой роли прямо враждебно. Он не признает права за этим нанимателем, и только подчиняется ему в силу необходимости («за страх»)… Он считает совершенно в порядке вещей строить этому «нанимателю» беспрестанные подвохи, скверно исполнять его работу и ждать с часу на час, что «нанимателя» этого кто-то слопает и ему, «крестьянину», достанутся нанимателевы животы… Одним словом, тут замечаются не отношения одного собственника к другому, а открытая и откровенная война, до которой тамбовский мужик во всяком случае еще не додумался.

Надо прибавить, что если подобные отношения к «нанимателю» существовали у крестьян и прежде, во время крепостного права, то с уничтожением этого права они, эти отношения, естественно должны были обостриться. Тогда хотя долговременность режима, до некоторой степени, узаконивала, его, теперь этого нет. Купцы и кулаки, поглотавшие прежних бар, слишком еще маловозрастны, чтобы приобрести в глазах крестьян вид твердой и неукоснительной легальности. И затем, нужно отдать справедливость этим купцам: очень уж они наглы. Положим, что культура, нисходящая под их флагом, до некоторой степени родственна крестьянскому мировоззрению. Я говорю о беспощадном истреблении барских гнезд, вырублении садов, распахивании новины. Но вместе с этим, на практической-то почве культура эта жестоко принимает мужика. Он ничего не имеет против того, например, что какой-нибудь купец Ржанов, купив у барыни усадьбу, - домик и надворные постройки продал на своз, молодой и хороший сад - на сруб… Мало того - ничего не имеет - смею утверждать, он даже сочувствует этому разрушению, но так как этот же Ржанов начинает всячески прижимать его и сосать его соки, как никогда не доводилось сосать их сентиментальной барыне, изнывающей за романом Октава Фелье, - мужик озлобляется и видит в этом Ржанове явного врага. Есть, конечно, в самарских степях и не Ржановы. Есть, например, пионеры несомненной Европы с плугами от Рансома, с сеялками и жнейками, с человечными отношениями к рабочему, даже с «принципами», если хотите, но, во- первых, пионеры эти только показываются, а во-вторых, право же, у них вместо шлемов медные газы на головах… Да, может быть, и лучше, что медные тазы.

Однако возвратимся к хилковским мужикам. Школы у них нет; к церкви они равнодушны (впрочем, денег набрали, чтобы раскрасить ограду в какой-то попугайный цвет). Водку пьют сильно и часто. Воровства между ними очень мало. Сифилис распространен не особенно.

Кстати, насчет школы. Один из пионеров, о которых вскользь упомянул я, предложил им выстроить на его, пионеров, счет школу, снабдить ее учебными пособиями, нанять учителя; все это с тем, чтобы они сами съездили за лесом для этой школы в Самару и затем дали бы для нее место. Это предложение было повторено, когда однажды к пионеру пришла целая толпа хилковских мужиков попросить корму для овец.

- Ну что же, как насчет школы? - спросил пионер, перебивая оживленный разговор об овцах.

Внезапно настало молчание. Наконец один сказал:

- Это ведь как… Оно точно, отчего не привезть леса. Только ведь что же мы одни-то… Собраться бы… Со всего прихода ежели собраться… А то отчего не уважить - уважить можно.

Другие хором подхватили, что действительно «можно уважить».

- Да вы поймите, горячился пионер, - какой случай у вас: вам ведь даром все предлагают: и выстроить, и учителя наймут, и книжки купят, только и делов вам, что на своих лошадях лесу привезть.

- Это точно, вяло согласились мужики, - случай оно точно что…

И вдруг совершенно неожиданно один заявил:

- Так как же насчет овец-то? Ты уж сделай милость, Матвей Николаевич!..

И толпа с величайшей живостью подхватила это заявление и дружно запросила:

- Сделай уж милость, Матвей Николаевич, уважь нас!

Так школа и отступила на задний план.

А между тем неизбежно приходишь к тому, что единственное светлое пятно впереди - эго школа. Эго почти единственный рецепт, сила которого вне сомнения… Я, конечно, говорю о настоящей, о «всамделишной» школе, школе в сопутствии библиотек, вечерних чтений, воскресных классов, - школе, не сопровождаемой непременными прокурорами и сыщиками, и вносящей в деревню не одно только механическое познание азов, а идеи добра, справедливости, истории, ей-Богу же, нужно взглянуть в нашу деревню.

К этим идеям, которые явно оскудевают в деревенской среде (да простит мне Н.Н. Златовратский эту ересь!) и нуждаются в развитии, необходимо еще прибавить идею поэтической красоты, важность которой просто неизмерима. Дело в том, что, по моему мнению, эта последняя идея, если еще сохранилась в деревне, то, опять-таки, сильно нуждается в обновлении, в притоке внешних сил, свежих и влиятельных. Она сохранилась, но застыла и с давних времен пребывает в состоянии in status или даже подтачивается новыми «трактирными» веяниями. Ниже я привожу длинный ряд песен, из которых и это «подтачивание», и это мало утешительной status quo видны воочию.

Вот несколько песен «исторического» характера, записанных в Хилкове.

Далее А.И. Эртель приводит тексты песен «По улице Суздальской, там живет ли проживает…», «Платов казак был», «Не черные воронцы вылетывали…» и «Очутился, проявился, здесь незнамый, - незнакомый, неизвестный человек…». - Ю.О.).

Из этих песен ясно видна сила новейших веяний, превративших «воеводу» в «губернатора» и одевших Стенькина сына в енотовую шубу. Эти же веяния, по всей вероятности, изгнали из памяти народной более содержательные и поэтические песни, а старую песню о Ваньке Ключнике превратили в нескладный и прозаический пересказ.

Более посчастливилось песням лирического характера, и особенно свадебным. Привожу некоторые.

(Приводятся тексты песен «Что не ржавчина у нас в болоте…» и «Как за реченькой за Кубаночкой…». - Ю.О.).

А вот и свадебные, в которых главным образом сохранилась живучесть поэтического чувства…

(Приводятся тексты песен: «Ох, не запродавай, родимый батюшка…», «Вьянули ветры по полю…», «Розан мой, розан…», «Я не знала, не ведала…», «Не разливайся ты, тихий Дунай…», «Без ветру, без вихоря…», «Отлила Волга-матушка…», «Как на море, на взморьице…», «Уж вы девки, уж вы девушки», «У Степана на дворе…», «Как по морю, морю синему…», «Долго ли, долго сокол не летит…», «За горою солнышко играет…», «Во лугах, лугах зеленых…», «Не было ветру, вдруг навьянуло», «Из леса, леса темного», «Уж вы, соколы, мои соколы», «Горемычная», «Ой не красен день без солнышка», «Как у нас ли по широкому двору», «Как у месяца золотые рога…», «Да кто у нас холост ходит…». - Ю.О.)

Из этого длинного ряда песен, мне кажется, всякий убедится, что пора «влияний» положительно должна наступить. Об этом говорит и прекращение народного творчества в прежнем направлении. Творчество это, если и замечается, го пока лишь в енотовой шубе сына Стеньки Разина. Дальше оно не идет. По крайней мере, в Хилкове не идет. Но можно поручиться, что немного спустя и Хилково заполнят трактирные мотивы, как заполняют они тамбовские деревни… Не лучше ли, ввиду этого неизбежного конца, пожелать деревне покинуть деревянную ее самобытность и «отравиться» поэтами интеллигенции - Пушкиным, Некрасовым и иными. Да, кроме того, у нас еще сидит за семью замками великий песенник народный Кольцов, и отомкнуть эти замки может опять-таки только школьный учитель. Смена неизбежна. Необходимо только выбрать: либо «Последнюю тучу рассеянной бури», либо «Охо-хошки»… Сыну же Степана Тимофеевича, как он ни бейся, ходить в резиновых калошах.

Да, всюду, куда ни сунешься, необходимость школы вырастает с изумительною настойчивостью. Над Хилковым десятки лет протекли, а хилковцы во всех областях познания сказками забавляются. Вот, например, легкий отрывочек из их сведений по части зоологии. Дело идет об уже.

«Когда в потоп Ной плавал на корабле, - рассказывают в Хилкове, - то черт провертел дыру в корабле. Плывет уж, увидел дыру: «Дай-ка я заслоню, - говорит, - а то потонет корабль»… Взял да и влез до половины в дыру-то, и сидел там, покамест вода ушла в море. Когда уплыла вода-то, Бог ему и подарил на голову венец - вот желтенький-то на ем… Вот теперь их и грех бить стало; а то Бога прогневишь - проклянет…».

Еще об уже; на этот раз о его целебных свойствах:

«Вот жили-были отец и три сына. Два-то какие следует, а один больной; два-то работали, а третий все лежал. Вот раз они собрались на сенокос, просится с ними больной сын: «Батюшка, возьми меня с собой!» - «куда тебе?!» - «Возьми». Взяли. Те косят, а он раза два тяпнул косой - силы не хватает, он лег и уснул. Увидал его уж, подполз к нему, прямо в рот вполз и был там час целый, и вылез оттуда весь желтый, и начал по траве кататься-валяться. Выкатался-вывалялся и опять вполз в рот. Уж он там сидел, сидел в ем - выбирал все из нутра, болесть-то - опять вытерся и уполз в нору к себе. Он и выздоровел после энтого: уж-то всю болесть повыбрал!»

От лихорадки хилковец и теперь лечится тем, что выходит утром и вечером «на зарю» и 12 раз шепчет:

«Матушка, заря вечерняя (или утренняя), помилуй меня, раба божьего Алексея от иродовых детей, двенадцати дочерей, во имя Отца и Сына и Святого Духа, и ныне и присно и во веки веков, аминь». По части религии может дать понятие следующий рассказ одной хилковской старухи, записанный дословно.

«- Вот все не соберусь к Миколаю Угоднику батюшке! Он, батюшка, явился в горе, да Каменной… - говорила старуха.

- Далеко?

- Нет, нс очень далеко; тут где-то за Симбирском. Каменный и в рост человека. В горе явился и чудеса бывают, страсть какие чудеса… Ею нашел-то башкирин; нашел и почал его рубить: не хочу, говорит, русского бога… Рубил, рубил, взял да и ослеп, и окаменел, что ни туда ни сюда, и взмолился, и говорит: «Русский бог! Миколай Угодник! Если проживу, так и сам окрещусь и семью окрещу… И проглянул, и окрестился, и чудесов страсть сколько было.

- Да почем же узнали, что это Николай Угодник, а не иной кто-нибудь?

- Да как же не узнать-то: ведь он подписан… Да потому еще узнали, его носили вокруг и по Симбирскому носили и хотели там поставить, в Симбирском и при монастыре, а он убег оттуда.

- Как убег?

- Да так и ушел ночью. Поставили сто в церковь, утресь пришли к ему, а его нетути. Поглядели на прежнее место: в горе, в ключе, а он опять там. Так его там и оставили и молятся теперь ходят, и исцеления много от него…»

В пользу того мнения, что идея поэтической красоты в народе начинает извращаться, может служить то обстоятельство, что хранителями старых песен и сказок в деревне являются по преимуществу старые люди. Молодежь, если и поёт эти песни, то в силу обычая, как, например, свадебные, и вообще обрядовые или - как это ни странно - ради потехи, ради исключительного какого-нибудь случая. То же и со сказками. Если хотите, их слушают, но не пересказывают. Они уступают место другим, издания Леухина и Манухина; старые же сказки медленно и неслышно вымирают вместе с какой-нибудь бабушкой, позабывшей счет своим летам, но помнящей «француза».

После Самары

После села Хилково А.И. Эртель уехал в столицу Российской империи. В петербургский период жизни он близко сошёлся с литераторами В.М. Гаршиным, Н. Н. Златовратским, Н.Ф. Бажиным, Н.И. Наумовым, Г.И. Успенским. В 1880 г. Г. Успенский познакомил А. Эртеля с И.С. Тургеневым. Сохранились письма М.Е. Салтыкова-Щедрина к Эртелю. Первая встреча Л.Н. Толстого и А.И. Эртеля состоялась в марте 1885 года в Москве. Между ними установилась переписка. Эртель бывал в Ясной Поляне, читал в рукописи некоторые отрывки из произведений Л. Толстого.

В 1885 году Эртель женился (вторым браком) на М.В. Огарковой, сестре известного литератора и критика В.В. Огаркова. В 1889 году он вернулся в Воронежскую губернию, где им были написаны рассказы «Записки степняка», изданные в «Вестнике Европы» (1880—1882), «Русском Богатстве» (1881, «Земец»), «Деле» (1879—1882) и других изданиях. В «Русской мысли» напечатан большой роман Эртеля «Гарденины, их дворня, приверженцы и враги» (1889 год, и отдельное издание — 1890 год). Действие романа происходит на воронежской земле. Книга пестрит местными топонимами: Дон, Битюг, Воронеж, Хреновое, и другими.

По инициативе А.И. Эртеля был осуществлён ряд благотворительных акций, среди которых следует отметить в 1892 году открытие начальной школы в селе Макарье (деньги на школу Александру Ивановичу пожертвовала В.А. Морозова и отец З.С. Соколовой) и организацию попечительства для помощи пострадавшим от голода в 1891—1892 гг.

В середине 90-х годов Эртель отошел от литературы, и почти до конца своей жизни работал управляющим помещичьими имениями. В декабре 1906 года он поселился в Москве.

Александр Иванович Эртель скончался 7 (по новому стилю 20) февраля 1908 года в Москве. Он был похоронен рядом с могилой А.П. Чехова на Новодевичьем кладбище (рис. 7, 8).

При подготовке данного материала была использована работа Ю.Б. Орлицкого «Самарская деревня» и ее автор», а также статья в Википедии.

Сноски

¹ Толстой Л.Н. О литературе. - М., 1955. - С.587.

² Эртель А.И. Рассказы. Очерки. Повести. Письма. - Воронеж, 1984. - С.303.

³ Эртель А.И. Рассказы. - С.308.

⁴ Там же.

⁵ Эртель А.И. Волхонская барышня. - М., 1984. - С.219-220.

⁶ Эртель А.И. Письма. - М., 1909. - С.42-44.

⁷ Эртель А.И. Волхонская барышня. - С.38-39.

⁸ Этнографическое обозрение.- 1910. — N 3-4.-С.153.

⁹ Этнографическое обозрение.- 1910. - N 3-4. -С. 153.

¹⁰ Эртель А.И. Рассказы… - С.309.

¹¹ Вопросы литературы и фольклора. -Воронеж, 1972. -С. 151.

¹² Эртель А.И. Рассказы… - С.315.

Избранные произведения А.И. Эртеля

Письма А.И. Эртеля / под ред. М. О. Гершензона. – М. : Тип. Т-ва И.Д. Сытина, 1909. – XXIV, 409 с.

Предисловие Л. Н. Толстого к роману «Гарденины, их дворня, приверженцы и враги»: Т. 5.

Эртель А.И. Собрание сочинений: в 7 т. / А.И. Эртель; критико-биогр. ст. Ф.Д. Батюшкова. – М.: Моск. книгоизд-во, 1909.

Эртель А.И. Гарденины, их дворня, приверженцы и враги: роман / А. И. Эртель; авт. вступ. ст. Б. Бессонов. – М. : Худож. лит., 1980. – 616 с. : портр., 50 000 экз.

Эртель А.И. Гарденины, их дворня, приверженцы и враги. - М., Художественная литература, 1987. - 368 с., 850 000 экз.

Эртель А.И. Рассказы. Очерки. Повесть. Письма / А. И. Эртель; худож. С.С. Косенков; авт. вступ. ст. В. И. Кузнецов. – Воронеж: Центр.-Чернозём. кн. изд-во, 1984. – 319 с.

Эртель А.И. Избранное / А.И. Эртель; авт. вступ. ст. В. Кузнецов; авт. послесл. Н. Тимофеев. – Воронеж: Центр духовного возрождения Чернозём. края, 2006. – 352 с.

Эртель А.И. «… Жизнь нельзя ввести в оглобли»: [письма Александра Эртеля] / авт. вст. ст. и сост. С. Сергеев // Москва. – 2008. – № 2. – С. 203–225.

Список литературы

Акиньшин А. Разыскивается мещанин Эртель // Воронеж. курьер.– 1998.– 30 июля.– (Воронежский Телеграф; № 45).

Александр Иванович Эртель / ВОНБ им. И. С. Никитина; НБ ВГУ; сост. В. П. Сергеев; под ред. Т. Г. Евдаковой. – Воронеж, 1982.– 76 с. – (Воронежские писатели и литературоведы; Вып. 7.)

Антюхин Г.В. Гость сельца Емпелево / Антюхин Г.В. Литературное былое: Книга очерков о литературном прошлом и памятных местах Воронежского края. – Воронеж: Изд-во Воронежского университета, 1987. – с. 182

Бабореко А. Бунин и Эртель // Русская литература. – № 4. – 1961. – С. 150–151.

Быков П.В.,. Эртель, Александр Иванович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Бунин И.А. Эртель // Воспоминания / И. А. Бунин. – М.: Захаров, 2003. – С. 137–145.

Воронежская историко-культурная энциклопедия / гл. ред. О. Г. Ласунский. – Изд. 2-е, доп., испр. – Воронеж, 2009. – С. 630–631.

Зинаида Соколова. Наша жизнь в Никольском. Деревенские записки. /Сост., подготовка рукописи к публикации и комментарии С.Н. Сукочевой. – Центр духовного возрождения Черноземного края. Воронеж, 2004.

Златовратский Н.Н. Из воспоминаний об А. И. Эртеле // Воспоминания / Н. Н. Златовратский. – М., 1956. – С. 328–339.

Игнатов И.И. А.И. Эртель // Очерки литературной жизни Воронежского края. XIX – начало ХХ в. / ред.-сост.: В.А. Тонков, О.Г. Ласунский. – Воронеж, 1970. – С. 247–269.

Костин Г.А. Александр Иванович Эртель: жизнь и творчество: к 100-летию со дня рождения / Г.А. Костин. – Воронеж: Воронеж. кн. изд-во, 1955. – 124 с.

Кройчик Л. А.П. Чехов и А.И. Эртель / Собеседник: Портреты. Этюды. Исторические повествования. Очерки. – Воронеж; Центр.-Черноземн. книжн. изд-во, 1973.

Кузнецов В. Свет в сумерках. Вступительная статья // Эртель А.И. Записки степняка / Вступ. Ст. В.И. Кузнецова; Комм. Г.В. Ермаковой-Битнер; Илл. А.Я. Ляшенко. – М.: Правда, 1989.

Ласунский О.Г. Литературная прогулка по Воронежу / О. Г. Ласунский. – 3-е изд., перераб. и доп. – Воронеж: Центр духов. возрождения Чернозём. края, 2006. – 357, [3] с.: ил. – Указ. имён: с. 355.

Ласунский О.Г. Переписка с дочерью А.И. Эртеля / Ласунский О.Г. Литературные раскопки: Рассказы литературоведа. – Воронеж: Центр.-Черноземн. книжн. изд-во, 1972.

Никифоров В.В. Творчество А.И. Эртеля (1855–1908) [(к пересмотру ист.-лит. значения)]: спец. 10.01.01 - рус. лит.: автореф. дис. … канд. филол. наук / В.В. Никифоров; Моск. гос. ун-т им. М. В. Ломоносова. – М.: [б. и.], 1983. – 13, [1] с. – (На правах рукописи).

[Орлицкий Ю.Б.]. 1995. «Самарская деревня» и ее автор. – В сб. «Самарский краевед». 1995. (Сост. А.Н. Завальный). Самара. Изд-во «Самарский университет», стр. 261-280.

Разуваева Л. Сухие строки: документы из фонда А.И. Эртеля // Подъём. – 2003. – № 12.– С. 194–202.

Эртель Александр Иванович // Русские писатели. XIX век: биобиблиогр. словарь. В 2 ч. / под. ред. П.А. Николаева. – 2-е изд., дораб. – М., 1996. – Ч. 2. М–Я. – С.434–43.

Просмотров: 3973